Сторона неприкаянная

Подробности

Опубликовано: 12.06.2015 18:32

Автор: Анищенко Евгений Константинович

Просмотров: 1837

В книге исследуется место белорусских земель Великого княжества Литовского в контексте установления российского протектората в Речи Посполитой и накануне ее первого раздела в 1772 г. Работа опирается исключительно на малоизвестные архивные источники

Анищенко Е. К.

Сторона неприкаянная. Книга об утрате нашей вольности.

Мн., В. Хурсик, 2009. 476 стр.

(Белорусские земли при первом разделе Речи Посполитой

В книге исследуется место белорусских земель Великого княжества Литовского в контексте установления российского протектората в Речи Посполитой и накануне ее первого раздела в 1772 г. Работа опирается исключительно на малоизвестные архивные источники.

Содержание

Введение

Глава 1. Создание одних дружественных рук

§ 1. 1756-1763 годы. Выгодный случай или Атланты российского влияния.

§ 2. 1764-1767 годы. Чем больше фракций, тем лучше.

Глава II. Замирение аннексией

1. 1768 год. Фиаско сейма примирения.

2. 1769 год. Умножить врагов своих врагов.

3. 1770 год. С нами или без нас.

4. 1771 год. Война форсов.

5. 1772 год. Концерт трех орлов.

Добавление

№ 1. Мемориал Г. Кониского Екатерине IIо бедствиях православных Белорусской епархии в Речи Посполитой от 10 октября 1765 г.

№ 2. Суждения канцлера А. Бестужева-Рюмина на адрес Екатерины IIо кандидате на польский трон (14 марта 1763 г.)

№ 3. Ордер З. Чернышова полковнику Владимиру Полонскаму относительно открытия Слуцкой конфедерации диссидентов 18-20 марта 1767 г.

№ 4. Акт конфедерации Оршанского повета в поддержку барского дела 26 июля 1768 г.

№ 5. Обращение А. Козела к шляхте Ошмянскога повета 26 сентября 1768 г.

№ 6. Универсал Генерального совета Барской конфедерации о бескоролевии 4 апреля 1770 г.

№ 7. Суждения неизвестного относительно целесообразности обьявления бескоролевия (после января 1770 г.)

№ 8. Универсал графа М. Красинского о межкоролевии 9 апреля 1770 г.

№ 9. Универсал о детронизации С. Понятовского и бескоролевии 9 августа 1770 г.

№ 10. Универсал С. Коссаковского 8 июля 1771 г.

№ 11. Универсал гетмана М. К. Огинского в Хомске 7 сентября 1771 г.

№ 12. Акт конфедерации Оршанского повета 11 сентября 1771 г.

№ 13. Манифест Т. Штейна о сконфедеровании Оршанского повета 13 сентября 1771 г.

№ 14. Протест Т. Штейна на самовольства Т. Воврецкого 4 ноября 1771 г.

№ 15. Универсал С. Коссаковского к обывателям ВКЛ 12 октября 1771 г.

№ 16. Реляция генерал-майора А. В. Суворова И. Веймарну о победе под Стволовичами над гетманом М. К. Огинским 5 октября 1771 г.

№ 17. Плакат белорусского генерал-губернатора З. Чернышева о вечном присоединении восточнобелорусских земель к Российской империи 16 августа 1772 г.

№ 18. Опровержение претензий России к Речи Посполитой Ф. Лойки.

В. С. Поссе посвящается

Введение

С момента обьединения (унии) ВКЛ с Польским королевством в Реч Посполитую (1569 г.) не раз звучали предупреждения о возможной гибели этой страны из-за недальновидной политики правящих кругов, отсутствия своевременных реформ и агрессивных обьятий соседей.

Такие пророчества высказали еще в XVIIcт. король Ян Казимир и проповедник П. Скарга[2]. Голоса предсказателей тонули среди апологетов существовавшего общественно-государственного устройства и утверждений о том, что, как говорил на гродненском сейме 1692 г. коронный референдарий С. Щука, “Польша безвластием стоит”[4]. В конце концов эти угрозы осуществились –  в 1772, 1793 и 1795 гг. монархи России, Пруссии и Австрии успешно разделили ее между собой.

Согласно с публикациями исторических документов, руководитель российской дипломатии Н. Панин неоднократно говорил в 1770 и 1771 гг., что в предверии первого раздела Польша представляла один “хаос и беспорядок”, что “сами поляки подали повод непоследовательностью своего политического поведения и бесконечными несогласиями” для так называемого миротворческого вмешательства России[6].

К. Сенкевич одним из первых в 1862 г. прямо и просто отождествил так называемую анархию с избирательно-республиканским строем Речи Посполитой, говоря, что после Сигизмунда Августа проявления “демократизации власти” – выборы королей, Пакта конвента (условия правления) с ними, конфедерации, вольный голос на сеймиках и сеймах с правом любого депутата на запрет общепринятых решений (либерум вето) – “подготовили падение государства” и отсутствие сильной власти[8]. Подобные идеи развивал Т. Моравский, который писал, что историческая катастрофа Польши была “следствием независимых от народа обстоятельств”, однако предотвратить ее падение в пропасть могла только монархия[10].

Базовые принципы этой шляхетской демократии в виде вольного избрания королей и ограниченной власти польских монархов из-за этого, конфедерации, господство католической религии, законодательные запреты нововведений и смены государственного строя – все это, как свидетельствует специальная содержательная работа о них З. Радванского[12]. Cреди последних называлось распространенное суждение о том, что каждый поляк защищен правом вольного голосования и взаимной ревностью соседей, а потому Польша никогда не может погибнуть[14].

При обьяснении этого чуда польские историки даже демократического направления (Иоахим Лелевель, Отто Бальзер, Тадеуш Корзон) воспринимали разделы РП как некий Рубикон или переход из цивильно-общинного состояния к берегу азиатской тирании, от правовой и веротерпимой страны к бесправию и деспотическому правлению. Они называли обьяснения своих оппонентов издевательством над исторической правдой, созданным в угоду своим политическим идеалам. Тем не менее, и эти историки искали в разделах “практические уроки и наказы, которые бы могли выступить назиданием в жизни”. Поэтому то, что историки республиканского лагеря называли проявлением общинности народа, в глазах монархистов приоретало черты закоренелого анархизма в его характере[16], от которых ее жителей спасла Россия. Под анархией они неизменно так или иначе разумели “несчастный образ правления” РП как республики[18]. Если страна была фатально осуждена на гибель с момента своего создания в XVI ст., тогда встает закономерный вопрос – почему это случилось именно в конце XVIII ст.? Действительно, если разрушительные процессы действовали с конца XVI ст., тогда почему они воплотились в реальность только при последнем польском короле Станиславе Понятовском ? Другой комплекс вопросов встает из того, что Россия в глазах своих апологетов традиционно выступает защитницей Речи Посполитой, но тем не менее она оказалась среди разбойников, которые расчленили между собой и уничтожили тем самым существование великой страны в центре Европы. В таком случае спрашивается, какие мотивы принудили Россию трижды отказаться от своего опекунства и обязательства стеречь целость соседской и братской страны. Особенно примитивным оказалось представлять действующих особ исторической драмы послушными и бездумными марионетками иностранных влияний или же фатального рока с учетом попыток активного реформирования РП именно при С. Понятовском, поставленным на трон з помощью России.

В публикациях воспоминаний участников Барской конфедерации 1768-1772 гг., представлении документов о ее деятелях и деятельности[20]. К. Пуласский приводил такого рода факты и отмечал, что конфедератские верхи колебались с детронизацией С. Понятовского в 1770 г. из-за боязни компрометации при неудаче и отказа им приюта западными дворами в связи с этим актом[22].

Е. Михальский на примере А. Мнишки говорил, что барчане вообще не ставили вопроса о реформах и отвергали подобное со стороны короля и Фамилии, во-первых, па причине личной неприязни к ним, во-вторых, поскольку считали РП позитивным буфером между агрессивными соседями, который никому не угрожает, и поскольку были довольны существующим государственным строем. Анархию они считали производной из общего пренебрежения правом, а конфедератское движение – исходящим из-за неприятия навязанного извне короля[24].

М. Дроздовский в своем обзоре польской литературы по Барской конфедерации выделял взгляды тогдашних участников событий, которые называли причиной первого раздела РП раздвоение обывательской мысли. В соответствии с этим сама Барская конфедерация в работах ее лучших исследователей – В. Конопчинского, Е. Михальского, А. Загорского и др. – выглядит соединением консервативных и новаторских течений, движением, которое не было ни последним шляхетским рокошем и не первым народовым восстанием[26]. В. Конопчинский упрекал реформаторов в уступках домогательствам соседних агрессоров из-за нежелания допустить С. Понятовского к неограниченному самодержавию[28]. Россию же они упрекают не за разделы, а за то, что она допустила к ним Пруссию и Австрию[30]. Е. Клочковский вообще не находил в новациях окружения С. Понятовского ничего нового, поскольку они повторяли инициативы предшественников из так называемых саских времен[32]. Подобная програмная неопределенность опирается, к примеру, на личность литовского кухмистра Михаила Вельгорского, который в 1775 г. говорил, что Польшу погубило не безвластие, а “бездействие сеймов, неуважение к исполнительной власти и вольное голосование, которое надлежит или уничтожить, или ограничить”[34]. В 1918 г. Т. Брестский также засомневался в правильности обьяснения разделов особенностями внутреннего устройства первой РП[36].

Международные аспекты разделов в целом достаточно разработаны польскими исследователями[38]. Е. Крашевский, как типичный представитель обьяснения гибели РП из-за собственной вины поляков или их деморализации, тем не менее писал “не для минуты, а для правды и безпристрастия...С болью в сердце, со слезами на глазах, так что перо выпадало и з рук”, он педантиычно озирал эпоху, где соединялись “деморализация и похороны реформ, рыцарский героизм и безстыдные шкурные интересы ничтожных людей”[40].

В. Конопчинский еще в 1911 г. обозначил дилемму российской дипломатии времен разделов как колебания между аннексией и желанием исключительного доминирования в РП[42]. Е. Топольский говорил, что соотношения внутренних и внешних причин разделов нельзя сводить к ситуации, в которой разделы выглядели единственным выходом либо неким мирным разрешением конфликта[44]. Согласно Е. Михальскому, план аннексии территории РП со стороны России отпал сразу после успешного возведения на трон преданного ей короля С. Понятовского[46].

С. Зелинская подняла много новых российских архивных источников для уточнения суждений Е. Михальского[48].

Русская классическая историография много и долго следовала в фарватере дипломатического камуфляжа разделов, созданного монархами для оправдания своих поступков в 1772 г.

Лефорт в 1838 г. одним из первых закрепил в русской исторической науке мысль о том, что «для Польши чужеземное влияние было неизбежно»[50]. А. Липранди в 1901 г. в памфлете по польскому вопросу выразительно заявил, что Польша автоматически осудила себя на гибель, отколовшись от славянского мира, что она погибла от анархии, а точнее от “необузданной свободы и хаоса в государстве”.., Разделы выступали всего лишь “заслуженным возмездием ...панского своеволия и народного бесправия”[52].

Ф. Шмит одним из первых внедрил в российскую историографию тезис об инициативной роли прусского монарха в первом разделе РП. Он также писал про вынужденное анексионистское поведение Екатерины II перед угрозой обьединенной коалиции[54].

Ф. Веселовский в 1890 г., говоря о разделах, просто заявил, что “русские тут ни при чем”. Тем не менее, при сопротивлении Екатерины II и Панина, они произошли “во имя великой идеи – славянского сближения и славянского единства”, а ко всему российская опека позволяла возродиться Польше[56].

М. Карев, который сделал в 1888 г. довольно приличный историографический обзор памфлетов, публицистики и научной литературы о разделах РП, не совсем заслуженно упрекал русских историков за чрезмерное доверие тезисам про анархию и губительный польский характер. По его мнению, они игнорировали “капитальный факт”, а именно то, что Россия руководствовалась не просто “страстью к захватам”, а возвращала себе в 1772 г. “законное наследие” и что она одна, без союзников, все равно разрешила бы вековой исторический спор относительно возврата себе литовских земель. Карев нисколько не сомневался в стремлении дипломатов Екатерины II держать РП в сфере исключительного доминирования или протекции России. Поэтому противоречивыми выглядят заявления историка относительно того, что Пруссия и Австрия толкали Россию с дороги единовластного хозяйствования в Польше на совместные ее разделы[58].

В советское время возражал на тезис про исполнение Россией роли орудия Пруссии Г. Нерсесов. Наоборот, говорил он, главной целью внешней политики России в начале царствования Екатерины II была претензия на континентальную гегемонию, стремление “сделаться арбитром Европы, занять главенствующее положение среди великих держав”, коалиция которых собственно и “заставила ее пойти на раздел Польши”[60], чему автор посвятил специальную рецензию[62].

М. Кудрявцев в популярном очерке по истории российской дипломатии конца XVIII ст. называл ее мотивами освобождение православных от польско-католического засилья и их воссоединение с Россией, предотвратив использование Польши в качестве плацдарма в войне с Россией. По его мнению, Россия пошла на разделы под гнетом обстоятельств, среди которых главенствовали угроза франкско-австрийско-турецкой коалиции и опустошение казны на поддержание РП в сфере исключительно российских интересов[64]. А. Широкород же просто повторил басни о том, что Екатерина II“спасла простых жителей Малой и Белой России от полной полонизации и...вернула земли, которые входили ранее в состав Древнерусского государства и были населены русскими православными людьми”[66]. В обобщающей монографии он поставил своей целью специально изучить главные этапы политики России в Речи Посполитой (Польше) с начала Семилетней войны до получения ею на сейме 1767-1768 г. роли гаранта польской конституции[68]. Однако последующий анализ приводит автора к заключению, что лейтмотивом, стержнем этой политики было стремление России добиться “собственной гегемонии в Речи Посполитой” вместо многостороннего международного протектората, при том, что прежние гаранты РП –Франция и Австрия – не “видели опастности в русской экспансии”. При этом историк заявлял, что русский двор в своем стремлении “устранить в Речи Посполитой всякое иностранное влияние, помимо российского,” в своем неприятии польских реформ выступал заодно с соседями Польши, а тем самым “создавал почву для поддержания их политического влияния в стране”[70]. Историк считает, что Россия была инициатором и сформулировала диссидентский вопрос также “без консультаций с Пруссией”. Тем самым Носов опровергает распространенный в исторической литературе после Ф. Мартенса и С. Соловьева тезис о том, что Россия действовала под нажимом Пруссии или что российская монархиня послушно реализовывала чужую волю.

При возведении на трон вассального от себя короля (Станислава Понятовского), как считает исследователь, Россия не имела выразительной или твердой программы, кроме того, что до сейма 1766 г. с помощью того же короля ей удалось урегулировать “все второстепенные проблемы русско-польских отношений”– относительно Курляндии, русско-польской границы, беглецов, генеральной пошлины и таможенного конфликта между Польшей и Пруссией. Поэтому добытое Россией в последующем через Слуцкую, Торунскую, Радомскую конфедерации и чрезвычайный сейм 1767-1768 г г. право протектората над существовавшим строем Речи Посполитой “основывалось исключительно на военной силе” или на “прямой военной интервенции”[72]

В целом же Б. Носов в своей последней монографии отошел от своего прежнего утверждения о том, что разделы РП не были обусловлены гегемонией тут какой-то одной страны и смотрит на разделы как на сговор трех монархов, которые в одинаковой степени были заинтересованы и ответственны за уничтожение целой страны во имя сохранения между собой равновесия сил в Европе[74]. С этой поры безграничный фамиам в адрес спасительной роли России неизменно сопровождается разоблачением националистических и разгромом аполитичных теорий, “вредных и чуждых марксистско-ленинской методологии исторических концепций”[76]. А. Игнатенко подобные утверждения про спасение белоруссов от полонизации русскими дворянами, царями и православной церковью назвал немарксистскими всего только потому, что они игнорировали самостоятельную роль белорусского трудового народа, который сам “в течение столетий боролся за воссоединение с великим русским народом”. Игнатенко называл крестьянские бегства доказательством этого обьединительного стремления, хотя приводил на все XVIII ст. около 46 бездоказательных примера[78].

Среди белорусских советских историков активно жонглировал терминами анархия, слабость королевской власти, политический паралич Польши в своих статьях академик В. М. Горцев[80]. Т. Макарова, автор первой диссертации о присоединении Беларуси к России, папробовала не впервые назвать причинами раздела РП не знаменитую анархию, а навязанную российской дипломатией гарантию для искусственного сохранения недостатков государственного устройства этой страны, а также прямую агрессию абсолютистских соседей[82]. Для подобных краснобаев от науки словно бы не существовало обязательных слов еще одного классика, Карла Маркса, который говорил, что Россия «вследствие невозможности самостоятельно подавить польское сопротивление  должно была обратиться к Фридриху II за…жандармскими услугами и …которому Россия с глубоко обдуманной расчетливостью поручили роль инициатора…в этой грязной истории»[84]. Прямое отождествление анархии с демократией вообще на примере Речи Посполитой и их противопоставление сильной и конструктивной руке самодержца стали доминантой при восхвалении стабильности и железного порядка при президентском авторитаризме. Ибо, па словах бывшего председателя Высшей Атестационной Комиссии Беларуси, а ныне заместителя руководителя администрации президента А. Рубинова, “свобода должна предоставляться обществу”[86]. Авторы учебника по истории Беларуси 1998 г. издания во главе с Е. К. Новиком и Г. С. Марцулем не скрыли своего коньюнктурного угодничества перед современной властной вертикалью, когда распластавшись горизонтально под ней заявили, что “политический строй.., неограниченная демократия губила Речь Посполитую”, что судьба этой страны учит тому, что “неограниченная демократия вместе с выборной монархией – худшая форма управления государством”[88].

Как показывают события вокруг диссертации автора[90].

Поэтому недопущение исследования истории разделов на основе лакейского оправдания современного волюнтаризма на опыте так называемой поучительной судьбы Речи Посполитой стало побудительным мотивом автора написать эту книжку. Не менее важно было внимательно посмотреть на обстоятельства первого раздела, чтобы в последующем уверенно судить о преемственности и особенностях последовательного расчленения страны и ее уничтожения. Наконец, работа построена практически полностью на малоизвестных архивных первоисточниках, что должно придать авторским выводам солидную и обьективную основу. Особенно это касается оценки сущности политики дипломатии Екатерины II относительно белорусских земель (Литвы), которую сама императрица не считала “составной частью Польши”

• Назад
• Вперёд